by liKanwEver » Thu May 19, 2016 4:39 pm
Андрэ разделяла - одна только Андрэ - с Александром Александровичем его неправдоподобное существование, похожее на фантастический роман. Он излагал ей свои идеи, идущие так далеко от обычных предметов разговора, говорил беспорядочно и сбиваясь о музыке линий, о библии, о русских поэтах, которых она не знала, - путая русские и Французские слова, останавливаясь, задумываясь и чертя в воздухе углы и полукруги своими длинными пальцами. Ты понимаешь, Андрэ? - Приблизительно. - И Александр Александрович садился чертить свой очередной проект со сложно пересекающимися черными и красными линиями, и, когда Андрэ долго смотрела на их сплетения, у нее начинало рябить в глазах, - она уходила в соседнюю комнату, где ее ждала уже начатая книга. Утром Александр Александрович шел в свое бюро и сидел до четырех или пяти часов вечера за вычислениями и проектами построек, потом возвращался домой. Обедали они в ресторане; Александр Александрович чаще всего ложился спать в семь часов вечера, вставал ночью, часа в три, и долго ходил по комнате, заложив руки за спину и повторяя вслух отрывочные и бессвязные слова; или садился на высокий табурет к столу - и под его карандашом появлялись вызываемые им к бесшумной и фантастической жизни чудовища, люди, фавны и звери, населявшие его неутомимое зрительное воображение. Все, чем жили люди, с которыми ему приходилось сталкиваться, все, о чем говорили его прежние товарищи из Ecole des Beaux Arts Школа изящных искусств (фр.)., все, из чего состояло их существование, все, о чем Александр Александрович изредка читал в газетах, - все это было бесконечно чуждо ему. Он жил в ином воздухе - особенного, хрупкого искусства, где сплетались в неправдоподобных соединениях законы физики или химии с отдельными строчками стихов или полузабытыми музыкальными мелодиями, отдельные, почти магические слова со струящимися, неверными линиями исчезающих как во сне изображений, где проплывали - высоко над головой - душные и знойные потоки внезапно раскаленного и омраченного воздуха - эти минуты особенно хорошо знала Андрэ. Потом опять проходил точно медленный снежный ураган по комнате, и вновь особенно чисто, хрустально и звонко клубилась прозрачная мелодия под потолком. Так жил в Париже, на улице Четырех Ветров, Александр Александрович Рябинин, бывший поручик артиллерии, далекий от всего мира - путешественник, как сказал бы о нем Николай. Володя приходил к нему - чаще всего глубокой ночью; появлялся на пороге незапертой двери, с потухшей от рассеянности папиросой во рту. - Здравствуйте, Александр Александрович. - Здравствуйте, Володя. - Андрэ спит, я ее не побеспокою. - Нет, нет, садитесь, пожалуйста, - Александр Александрович делал жест рукой, забывая, что сидеть было не на чем. И начинался разговор, состоящий из полуслов, намеков, цитат.
- Надо странствовать, Володя. Надо уйти, меня всегда тянет, всю жизнь. Но я не могу, я свалюсь на первом переходе, у меня плохие легкие и никуда не годное сердце. Вот вы, Володя, другое дело.
А Володя все стоял на берегу и смотрел. - Он умеет плавать? - спросил Артур. - Как собака, - ответил Николай. В это время тело Володи наконец отделилось от берега. - Решился братишка, - сказал Николай.
пел бродяга. Володя вдруг поперхнулся от судорожного смеха и быстро вышел на улицу. Артур последовал за ним. Володя продолжал смеяться. "Jamais les deux amants... начинал он декламировать и останавливался. - Jamais les deux amants...он опять хохотал, - n'ont connu de soirs aussi doux..." Потом он сказал:
Таким образом, наличие реальной, но не использованной возможности доведения преступления до конца указывает. как правило, на добровольность отказа от совершения преступления.
Он встретил ее на улице, через полторы недели, было уже холодно; его почему-то удивило, как она хорошо одета. Он подошел и поздоровался. Проезжали автомобили по почти пустынному, внезапно ставшему особенно осенним avenue Kleber, ветер трепал отстающий плакат на грязно-желтом Деревянном заборе, окружавшем начатую постройку.
ТОЛЬКО ПО СОБСТВЕННОЙ ВОЛЕ, или условия признания отказа
За приготовление к краже он подлежал уголовной ответственности. Совершенных им приготовительных действий было уже достаточно для того, чтобы подвергнуть его уголовному наказанию по статье 15 и части второй статьи 144 Уголовного кодекса РСФСР.
- Я тебя одного не пущу. Спорить тебе не советую, бесполезно.
Артур поднялся по широкому, легко вздрагивающему лифту, открыл ключом коричневую, блестящую дверь и, войдя, потянул в себя воздух. В темной квартире, высоко, почти под потолком, плыл холодноватый, чуть аптекарский запах; это значило, что Marie, горничная Артура, мыла пол в ванной и не открыла окна. Артур снял пальто и шляпу и прошел в комнату со стеклянной дверью, за которой раздался спотыкающийся топот неуверенных лап.
Каждое посещение ресторана следовало обычно за исполнением очередной просьбы "захватить досочки". Совпадение было очевидным, хотя сначала по этому поводу и не было сказано ни единого слова. В ресторане Игорь быстро хмелел, а Андрей сначала осторожно, а затем все более откровенно заводил разговор о том, что две-три досочки - это мелочь, вот если бы взять побольше фанеры ("она ведь все равно валяется на фабрике"), то можно было бы получить "солидный куш".
И тогда впервые легкий хруст ветра в вытоптанной траве раздался недалеко от Александра Александровича. Он тихонько звенел и воздушно сыпался сверху, точно в воздухе летел прозрачный водопад легких звуков, теней и отблесков какой-то неотразимо прекрасной жизни - выше земли и дождя и этого бедного тела с разорванным животом. Далекие мелодии умирали в светлеющем воздухе, все лилось я сверкало вокруг Александра Александровича. - Я понимаю, - хотел он сказать - и не мог, и закрыл глаза.
- Он настолько ненормален, что от него можно всего ожидать, - ответил из темноты голос Николая.
- Кого? Меня?
"Уголовной ответственности и наказанию подлежит только лицо, виновное в совершении преступления, то есть умышленно или по неосторожности совершившее предусмотренное уголовным законом общественно опасное деяние" (статья 3 Уголовного кодекса РСФСР).
- Des principes? Принципы? (фр.). - с ужасом в голосе говорила Odette. - Des principes? Non, mais vous etes fou! Que voulez-vous que cela me fasse, des principes? Принципы? Нет, но это безумие! Как, по-вашему, на что мне этя, принципы? (фр.). Она, однако, твердо знала несколько вещей, которые заменяли ей принципы, она усвоила их еще в пятнадцатилетнем возрасте и с тех пор им никогда не изменяла. В минуты "безрассудной откровенности" как она сама потом говорила - она рассказывала очередному M. Simon свою жизнь - и все было так свежо и поэтично; детство и годы учения в закрытом заведении недалеко от Парижа, где был такой громадный сад, потом путешествие в Испанию - oh, Barcelone, oh, Madrid - бой быков, тореадоры с необыкновенным sex-appeal сексуальным обаянием (англ.). и M. Simon оставалось только удивляться, как до сих пор ему не приходило в голову задуматься над этой чертой тореадоров, которая, по мнению Odette, была, в сущности, самой для них характерной; опасности же, которым подвергались эти люди, носили добавочный характер, "иллюстративный", как она говорила. После Испании была Англия, после Англии Америка и так все вплоть до того дня, когда Odette впервые вышла замуж за человека, который не сумел ни понять ее прелестной непосредственности, ни оценить независимости ее взглядов от вздорных моральных принципов. "Это был мой первый, муж, - говорила Odette. До мужа у меня был только один роман с Дюкро. О, это было ужасно". Это было действительно нехорошо: шестнадцатилетней Odette впервые делали операцию, чтобы избежать последствий ее романа с Дюкро - и Odette семнадцать лет спустя отчетливо помнила летний день, желтоватые, матовые стекла клиники, длинное и невыразимо тоскливое ожидание операции, невыносимый и неиспаряющийся запах хлороформа - и потом тяжелое пробуждение с отчаянным сознанием того, что она задыхается от этого запаха, и долгой режущей болью ниже поясницы. Потом был второй муж, затем опять первый, потом снова Дюкро, потом создалось такое глупое положение, - но об этом Odette рассказывала чрезвычайно редко, - когда оба ее мужа и ее новый поклонник Альберт оказались в одно и то же время - один в Фонтенебло, другой в St.-Cloud, третий в Париже, на rue la Boetie, и жизнь тогдашнего периода представлялась Odette как бесконечное путешествие то туда, то сюда, то в автомобиле Альберта, отвозившего ее в St.-Cloud, где, как она говорила, жила одна из ее подруг, то из St.-Cloud на такси до Лионского вокзала и оттуда в Фонтенебло; и все было так разно устроено: у Альберта в ванной было то, чего не было у первого мужа, а привычки второго мужа были не такие, как у первого; один любил, чтобы Odette говорила ему именно те вещи, которые он сумел оценить, другому были нужны совсем иные чувства; один допускал одно, другой другое, а Альберт вообще терял голову и не знал, что делать, - и запомнить все это было так трудно, что Odette искренно считала эту эпоху своей жизни, продолжавшуюся два месяца, - одной из самых тяжелых. "Pauvres petits! Бедняжечки (фр.). - говорила она, имея в виду обоих мужей и Альберта. Pauvres petits, ils ont tous besoin de moi, allez! Бедняжечки, они так во мне нуждались, понимаете! (фр.)." Так потом Odette и жила все время, то там, то здесь - и иногда даже у себя дома, - переезжая из одного квартала в другой, проводя Целые дни в поездах и только, как в гигантском мебельном магазине все менялись, бесконечные в своем разнообразии, диваны - то бархатные, то кожаные, то с книжными полками, то без книг, то бесшумные, то с насмешливо пощелкивающими пружинами - и разные звуки часов: почти неслышный ход маятника и равномерное мелькание золотого его диска, которое Odette видела полузакрытыми глазами, лежа на спине, закинув руки за голову и глубоко вздрагивая всем телом, то стрекочущий, как кузнечик, звук стоячего хронометра на низеньком столике, то, наконец, тихое, но мелодичное тиканье маленьких часов-браслета на напряженной волосатой руке, тянувшейся от середины ее тела к подушке и поддерживающей ее тяжело падающую голову с черными курчавыми волосами.
